Лет сорок тому назад в С.-Петербурге, на Васильевском острову, в
Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который еще и до
сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где
пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не
похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой
Европе своею красотою, хотя и далеко еще не был таким, как теперь. Тогда
на проспектах Васильевского острова не было веселых тенистых аллей:
деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место
нынешних прекрасных тротуаров. Исакиевский мост — узкий в то время и
неровный — совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая
площадь Исакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого
от Исакиевской церкви отделен был канавою; Адмиралтейство не было
обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным
нынешним фасадом; одним словом, Петербург тогдашний не то был, что
теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество,
что они иногда с летами становятся красивее... впрочем, не о том теперь
идет дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с
вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего
века, — теперь же обратимся опять к пансиону, который, лет сорок тому
назад, находился на Васильевском острову, в Первой линии. Дом, которого теперь — как уже вам сказывал — вы не найдете, был о
двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него
входили, было деревянное и выдавалось на улицу... Из сеней довольно
крутая лестница вела в верхнее жилье, состоявшее из восьми или девяти
комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой
были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем
этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки,
из которых каждой было более ста лет и которые собственными глазами
видали Петра Великого и даже с ним говаривали. В нынешнее время вряд ли в
целой России вы встретите человека, который бы видал Петра Великого:
настанет время, когда и наши следы сотрутся с лица земного! Всё
проходит, всё исчезает в бренном мире нашем... Но не о том теперь идет
дело!
В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе,
находился один мальчик, по имени Алеша, которому тогда было не более
девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга,
года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и
возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет
вперед. Алеша был мальчик умненькой, миленькой, учился хорошо, и все его
любили и ласкали; однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в
пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог
приучиться к мысли, что он разлучен с родными своими; но потом,
мало-помалу, он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты,
когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее,
нежели в родительском доме. Вообще дни учения для него проходили скоро и
приятно; но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к
родным, тогда Алеша горько чувствовал свое одиночество. По воскресеньям и
праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением
его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой
своей библиотеки. Учитель был родом немец, а в то время в немецкой
литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные
повести, — и библиотека, которою пользовался наш Алеша, большею частию
состояла из книг сего рода. Итак, Алеша, будучи еще в десятилетнем возрасте, знал уже наизусть
деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они описаны были в
романах. Любимое его занятие в длинные зимние вечера, по воскресеньям и
другим праздничным дням, было мысленно переноситься в старинные, давно
прошедшие веки... Особливо в вакантное время — как например об Рождестве
или в Светлое Христово Воскресенье, — когда он бывал разлучен надолго
со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, —
юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам
или по темным дремучим лесам.
Я забыл сказать вам, что к дому этому принадлежал довольно
пространный двор, отделенный от переулка деревянным забором из барочных
досок. Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и
потому Алеше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который
сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз, когда позволяли ему в часы
отдохновения играть на дворе, первое движение его было — подбегать к
забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые
дырочки, которыми усеян был забор. Алеша не знал, что дырочки эти
происходили от деревянных гвоздей, коими прежде сколочены были барки, и
ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него
провертела эти дырочки. Он всё ожидал, что когда-нибудь эта волшебница
явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или
письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже
никакого известия. Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже
похожий на волшебницу.
Другое занятие Алеши состояло в том, чтобы кормить курочек, которые
жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день
играли и бегали на дворе. Алеша очень коротко с ними познакомился, всех
знал по имени, разнимал их драки, а забияк наказывал тем, что иногда
несколько дней сряду не давал им ничего от крошек, которые всегда после
обеда и ужина он собирал со скатерти. Между курами он особенно любил
одну черную хохлатую, названную Чернушкою. Чернушка была к нему ласковее
других; она даже иногда позволяла себя гладить, и потому Алеша лучшие
кусочки приносил ей. Она была нрава тихого; редко прохаживалась с
другими и, казалось, любила Алешу более, нежели подруг своих. Однажды (это было во время вакаций между Новым годом и Крещеньем —
день был прекрасный и необыкновенно теплый, не более трех или четырех
градусов морозу) Алеше позволили поиграть на дворе. В тот день учитель и
жена его в больших были хлопотах. Они давали обед директору училищ, и
еще накануне, с утра до позднего вечера, везде в доме мыли полы,
вытирали пыль и вощили красного дерева столы и комоды. Сам учитель ездил
закупать провизию для стола: белую архангельскую телятину, огромный
окорок и из Милютиных лавок киевское варенье. Алеша тоже, по мере сил,
способствовал приготовлениям: его заставили из белой бумаги вырезывать
красивую сетку на окорок и украшать бумажною резьбою нарочно купленные
шесть восковых свечей. В назначенный день рано поутру явился парикмахер и
показал свое искусство над буклями, тупеем и длинной косой учителя.
Потом принялся за супругу его, напомадил и напудрил у ней локоны и
шиньон и взгромоздил на ее голове целую оранжерею разных цветов, между
которыми блистали искусным образом помещенные два бриллиантовые перстня,
когда-то подаренные мужу ее родителями учеников. По окончании головного
убора, накинула она на себя старый изношенный салоп и отправилась
хлопотать по хозяйству, наблюдая притом строго, чтоб как-нибудь не
испортилась прическа; и для того сама она не входила в кухню, а давала
приказания свои кухарке, стоя в дверях. В необходимых же случаях
посылала туда мужа своего, у которого прическа не так была высока.
В продолжение всех этих забот Алешу нашего совсем забыли, и он тем
воспользовался, чтоб на просторе играть на дворе. По обыкновению своему,
он подошел сначала к дощатому забору и долго смотрел в дырочку; но и в
этот день никто почти не проходил по переулку, и он со вздохом обратился
к любезным своим курочкам.
Не успел он присесть на бревно и только что
начал манить их к себе, как вдруг увидел подле себя кухарку с большим
ножом. Алеше никогда не нравилась эта кухарка — сердитая и бранчивая
чухонка; но с тех пор, как он заметил, что она-то была причиною, что от
времени до времени уменьшалось число его курочек, он еще менее стал ее
любить. Когда же однажды нечаянно увидел он в кухне одного хорошенького,
очень любимого им петушка, повешенного за ноги с перерезанным горлом, —
то возымел он к ней ужас и отвращение. Увидев ее теперь с ножом, он
тотчас догадался, что это значит, — и, чувствуя с горестию, что он не в
силах помочь своим друзьям, вскочил и побежал далеко прочь.
— Алеша, Алеша! Помоги мне поймать курицу! — кричала кухарка.
Но Алеша принялся бежать еще пуще, спрятался у забора за курятником и
сам не замечал, как слезки одна за другою выкатывались из его глаз и
упадали на землю.
Довольно долго стоял он у курятника, и сердце в нем сильно билось,
между тем как кухарка бегала по двору — то манила курочек: "Цып, цып,
цып!", то бранила их по-чухонски.
Вдруг сердце у Алеши еще сильнее забилось... ему послышался голос любимой его Чернушки!
Она кудахтала самым отчаянным образом, и ему показалось, что она кричит:
Кудах, кудах, кудуху,
Алеша, спаси Чернуху!
Кудуху, кудуху,
Чернуху, Чернуху!
Алеша никак не мог долее оставаться на своем месте... он, громко
всхлипывая, побежал к кухарке и бросился к ней на шею в ту самую минуту,
как она поймала уже Чернушку за крыло.
— Любезная, милая Тринушка! — вскричал он, обливаясь слезами. — Пожалуйста, не тронь мою Чернуху!
Алеша так неожиданно бросился на шею к кухарке, что она упустила из
рук Чернушку, которая, воспользовавшись этим, от страха взлетела на
кровлю сарая и там продолжала кудахтать. Но Алеше теперь слышалось,
будто она дразнит кухарку и кричит:
Кудах, кудах, кудуху,
Не поймала ты Чернуху!
Кудуху, кудуху,
Чернуху, Чернуху!
Между тем кухарка вне себя была от досады!
— Руммаль пойс! [Глупый мальчик! (финск.)] — кричала она. — Вотта я
паду кассаину и пошалюсь. Шорна курис нада режить... Он леннива... он
яишка не делать, он сыплатка не сижить.
Тут хотела она бежать к учителю, но Алеша не допустил ее. Он
прицепился к полам ее платья и так умильно стал просить, что она
остановилась.
— Душенька, Тринушка! — говорил он. — Ты такая хорошенькая,
чистенькая, добренькая... Пожалуйста, оставь мою Чернушку! Вот посмотри,
что я тебе подарю, если ты будешь добра!
Алеша вынул из кармана империал, составлявший всё его имение, который
берег он пуще глаза своего, потому что это был подарок доброй его
бабушки... Кухарка взглянула на золотую монету, окинула взором окошки
дома, чтоб удостовериться, что никто их не видит, — и протянула руку за
империалом... Алеше очень, очень жаль было империала, но он вспомнил о
Чернушке — и с твердостию отдал чухонке драгоценный подарок.
Таким образом Чернушка спасена была от жестокой и неминуемой смерти.
Лишь только кухарка удалилась в дом, Чернушка слетела с кровли и
подбежала к Алеше. Она как будто знала, что он ее избавитель: кружилась
около него, хлопала крыльями и кудахтала веселым голосом. Всё утро она
ходила за ним по двору, как собачка, и казалось, будто хочет что-то
сказать ему, да не может. По крайней мере, он никак не мог разобрать ее
кудахтанья.
Часа за два перед обедом начали собираться гости. Алешу позвали
вверх, надели на него рубашку с круглым воротником и батистовыми
манжетами с мелкими складками, белые шароварцы и широкий шелковый
голубой кушак. Длинные русые волосы, висевшие у него почти до пояса,
хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперед
по обе стороны груди. Так наряжали тогда детей. Потом научили, каким
образом он должен шаркнуть ногой, когда войдет в комнату директор, и что
должен отвечать, если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы. В другое
время Алеша был бы очень рад приезду директора, коего давно хотелось ему
видеть, потому что, судя по почтению, с каким отзывались о нем учитель и
учительша, он воображал, что это должен быть какой-нибудь знаменитый
рыцарь в блестящих латах и в шлеме с большими перьями. Но на тот раз
любопытство это уступило место мысли, исключительно тогда его
занимавшей, — о черной курице. Ему всё представлялось, как кухарка за
нею бегала с ножом и как Чернушка кудахтала разными голосами. Притом ему
очень досадно было, что не мог он разобрать, что она ему сказать
хотела, — и его так и тянуло к курятнику... Но делать было нечего:
надлежало дожидаться, пока кончится обед!
Наконец приехал директор. Приезд его возвестила учительша, давно уже
сидевшая у окна, пристально смотря в ту сторону, откуда его ждали. Всё
пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтоб встретить
его внизу у крыльца; гости встали с мест своих, и даже Алеша на минуту
забыл о своей курочке и подошел к окну, чтоб посмотреть, как рыцарь
будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он
успел уже войти в дом; у крыльца же вместо ретивого коня стояли
обыкновенные извозчичьи сани. Алеша очень этому удивился! "Если бы я был
рыцарь, — подумал он, — то никогда бы не ездил на извозчике — а всегда
верхом!"
Между тем отворили настежь все двери, и учительша начала приседать в
ожидании столь почтенного гостя, который вскоре потом показался. Сперва
нельзя было видеть его за толстою учительшею, стоявшею в самых дверях;
но когда она, окончив длинное приветствие свое, присела ниже
обыкновенного, Алеша, к крайнему удивлению, из-за нее увидел... не шлем
пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную,
единственным украшением которой, как после заметил Алеша, был маленький
пучок! Когда вошел он в гостиную, Алеша еще более удивился, увидев, что,
несмотря на простой серый фрак, бывший на директоре вместо блестящих
лат, все обращались с ним необыкновенно почтительно.
Сколь, однако ж, ни казалось всё это странным Алеше, сколь в другое
время он бы ни был обрадован необыкновенным убранством стола, на котором
также парадировал и украшенный им окорок, — но в этот день он не
обращал большого на то внимания. У него в головке всё бродило утреннее
происшествие с Чернушкою.
Подали десерт: разного рода варенья, яблоки,
бергамоты, финики, винные ягоды и грецкие орехи; но и тут он ни на одно
мгновение не переставал помышлять о своей курочке, и только что встали
из-за стола, как он с трепещущим от страха и надежды сердцем подошел к
учителю и спросил, можно ли идти поиграть на дворе.
— Подите, — отвечал учитель, — только недолго там будьте; уж скоро сделается темно.
Алеша поспешно надел свою красную бекешь на беличьем меху и зеленую
бархатную шапочку с собольим околышком и побежал к забору. Когда он туда
прибыл, курочки начали уже собираться на ночлег и, сонные, не очень
обрадовались принесенным крошкам. Одна Чернушка, казалось, не
чувствовала охоты ко сну: она весело к нему подбежала, захлопала
крыльями и опять начала кудахтать.
Алеша долго с нею играл; наконец,
когда сделалось темно и настала пора идти домой, он сам затворил
курятник, удостоверившись наперед, что любезная его курочка уселась на
шесте. Когда он выходил из курятника, ему показалось, что глаза у
Чернушки светятся в темноте, как звездочки, и что она тихонько ему
говорит:
— Алеша, Алеша! Останься со мною!
Алеша возвратился в дом и весь вечер просидел один в классных
комнатах, между тем как на другой половине часу до одиннадцатого пробыли
гости и на нескольких столах играли в вист.
Прежде, нежели они
разъехались, Алеша пошел в нижний этаж в спальню, разделся, лег в
постель и потушил огонь. Долго не мог он заснуть; наконец сон его
преодолел, и он только что успел во сне разговориться с Чернушкою, как, к
сожалению, пробужден был шумом разъезжающихся гостей. Немного погодя,
учитель, провожавший директора со свечкою, вошел к нему в комнату,
посмотрел, всё ли в порядке, и вышел вон, замкнув дверь ключом. Ночь была месячная, и сквозь ставни, неплотно затворявшиеся, упадал в
комнату бледный луч луны. Алеша лежал с открытыми глазами и долго
слушал, как в верхнем жилье, над его головою, ходили по комнатам и
приводили в порядок стулья и столы. Наконец всё утихло...
Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещенную
месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти до полу,
легко шевелилась. Он пристальнее стал всматриваться... ему послышалось,
как будто что-то под кроватью царапается, — и немного погодя показалось,
что кто-то тихим голосом зовет его:
— Алеша, Алеша!
Алеша испугался!.. Он один был в комнате, и ему тотчас пришло на
мысль, что под кроватью должен быть вор. Но потом, рассудив, что вор не
называл бы его по имени, он несколько ободрился, хотя сердце в нем
дрожало. Он немного приподнялся в постеле и еще яснее увидел, что
простыня шевелится... еще внятнее услышал, что кто-то говорит:
— Алеша, Алеша!
ГОРОДОК В ТАБАКЕРКЕ. В.Ф.ОДОЕВСКИЙ. Папенька поставил на стол табакерку. "Поди-ка сюда, Миша, посмотри-ка", — сказал он. Миша был послушный мальчик, тотчас оставил игрушки и подошёл к
папеньке. Да уж и было чего посмотреть! Какая прекрасная табакерка!
Пестренькая, из черепахи...
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.